Казалось, он переживёт нас всех. Его облик выражал самое непосредственное жизнелюбие: Гаргантюа, говорун и балагур, весёлый пузатый мудрец с чашей вина в руке и улыбкой на устах. «Что поделать, я сибагит», — говорил он, характерно грассируя.
Глядя на его округлую приземистую фигуру, благородную седую бороду, очки, неизменный и любимый «фуляр», было трудно представить его проскользающим через подземный «шкуродёр», лезущим на скальную стенку или бредущим по снежному гребню Эльбруса.
«Мне иногда и самому не верится, что я был таким героем», — говорил он, показывая свои старые фото. Впрочем, и потом недооценка его физических возможностей иногда весьма дорого могла обойтись желавшим его задеть невежам — врождённое чувство справедливости, блестящая реакция в сочетании с ударом в 120 кг неизменно производила должный эффект в обществе.
Страх перед новым и неизвестным ему также был неведом. Если ему, «,старому естествоиспытателю», наскучивал Крым или Кавказ, он мог отправиться к скалам Сьерра-Невады или в дебри Западной Африки.
Когда он окончательно устал от гор, то вознамерился штурмовать «вершины науки». Он закончил университет в том возрасте, когда обычно об образовании уже не помышляют. Просиживал над толстыми фолиантами, изучая их своим только ему присущим образом.
Из прежней жизни он вынес какой-то невероятный ворох самых разнообразных сведений и знаний («я слушал лекции академика Тамма, рассказывал он, — у костра на Тянь-Шане, пока не засыпал»), который теперь тщательно классифицировал и обогащал. Что только ни умещалось в его голове: начиная с тонкостей изготовления булата и заканчивая хитросплетениями гаплогрупп; казалось, он мог говорить на любую тему: от женского обрезания, до различных аспектов буддийской философии.
Кое-кто посмеивался над его страстью к сложным научным терминам, безапелляционностью суждений, над отчаянностью, с которой он вступал в научные дискуссии, где успех отнюдь не всегда сопутствовал ему. Он не унывал — защитил кандидатскую, стал преподавать и даже выбился в директора — не чего-нибудь — филиала Института стратегических исследований… (это тема для отдельных воспоминаний…)
Вот тут и пригодилось данное ему кем-то прозвище – Шефчик ( т.е.маленький шеф, от его природной фамилии Шевчук). Впрочем, никакой гордыни это не породило, по служебной лестнице он взбирался так же, как по скальной стене, движимый скорее спортивным интересом, чем склонностью к карьеризму.
Он заражал своим жизнелюбием, ради правдоподобия добавляя в него изрядную щепоть брутальности.
Его тяга к редкостям была такова, что и болезнь, убившая его, оказалась чрезвычайно редкой, неизлечимой. И с ней он боролся до конца, надеясь на победу. Он оказался настолько добрым к нам, его друзьям, чтобы уйти не сразу. Не внезапно, а так, чтобы мы привыкли к мысли, что того Гаевича уже больше не будет с нами…
Настоящим местом, где он чувствовал себя по-настоящему хорошо, был его дом, точнее, маленькая квартира на пятом этаже хрущёвки – «моя нора, моя берлога», говорил он. Это была модель его мира, здесь он царил в окружении книг, старинных клинков и котов. Здесь он принимал нас, своих друзей; здесь, представляя из себя маленького восточного деспота, поклонника домостроя, составлял генеалогию князей Гантемуровых, к которым принадлежал кто-то из его предков и (любя) третировал свою жену Надю – его единственную надежду и опору, хранительницу его очага и его мироздания.
…Здесь он и умер, полулёжа на своём диване, как будто задремал во время дружеской беседы, подняв указательный палец вверх, туда, к тем неведомым сферам, куда в следующее путешествие отправилась его душа.
- Фото — с личной странички в Фейсбуке Александра Гаевича Шевчука,
которую Надежда, его Надежда,
решила оставить для друзей своего Гаевича
